Алексей Сурков - Южный Урал, № 2—3
Здесь когда-то шел древний исторический путь, связывавший мифическую Биармию с Волгой и Каспием. Сюда из таинственных глубин Средней Азии завозились дорогие восточные товары. Когда татары загородили дорогу на юг, пришли сюда новгородцы. А потом Строгановы начали рубить острожки и ставить соляные варницы. Край становился русским.
Теперь это бурное историческое прошлое позади. Убогая деревушка редко-редко встанет на берегу, и снова пустынно и дико вокруг, только хлопают плицы колес, и бежит вспененная вода, и вал, бегущий за пароходом, слизывает с отлогого берега ракушки и валежник.
Когда же оживут эти берега?
Сидя в каюте, Дмитрий Наркисович читал очерки Василия Ивановича Немировича-Данченко «Кама и Урал». Читал и делал на полях злые пометки. Чувствовалось, что писатель наблюдал жизнь из окна вагона и писал свои зарисовки только для того, чтобы занять внимание неприхотливого читателя. Это был один из представителей литературы «благополучных концов».
Через двое суток пароход вошел в устье Вишеры. До Чердыни оставалось еще верст шестьдесят.
На рассвете вдали показался красавец Полюд. Своей формой эта высокая гора напомнила Дмитрию Наркисовичу подножие памятника Петру, только увеличенное в тысячу раз. Далеко-далеко над лесистой равниной, над волнистой линией гор поднялся Полюд-Камень.
А через несколько часов пароход подходил к Чердыни. Город стоял на высокой горе. С реки виднелись только белые колокольни древнего монастыря.
Вот она, Пермь, или Великая Чердынь! Город новгородской старины. Бедность чердынского населения вошла в поговорку. Край удален от учебных центров, но в городе ни одного среднего учебного заведения. Общественной жизни в Чердыни нет и званья. Тон задают купцы, ведущие торговлю с Печерским краем, — Алины, Пешехоновы, Надымовы. Весь необъятный край находится в кабале у десятка чердынских толстосумов.
Сидя на постоялом дворе, Дмитрий Наркисович писал в Екатеринбург Ивану Васильевичу:
«Не подумайте, что за несколько часов моего пребывания в Чердыни я подмахну целое описание этого города во всех отношениях, — описание будет, но самое коротенькое, ибо интерес Чердыни — в далеком историческом прошлом».
Действительно Дмитрий Наркисович пробыл в Чердыни несколько часов. Стояла чудесная погода, и он решил отправиться дальше. Ехали ночью по Чердынскому тракту на север. До села Вильгорт считалось семнадцать верст. Было уже около полуночи, когда подъезжали к Вильгорту. Небо над лесом горело пурпуровым закатом. Красный цвет навевал жуткое настроение. В этой северной заре было много крови и вообще чего-то зловещего, точно в зареве невидимого пожара. По обе стороны зубчатой стеной тянулся угрюмый ельник. Где-то ухал филин. А на горизонте возвышалась мощная громада Полюдова Камня.
5Стояла весна. Тепло в этом году наступило рано. Экипаж ехал по изрытому ухабами Челябинскому тракту. Огромного роста, широкоплечий мужик брел по обочине. Его шатало с голодухи.
— Из городу, дядя? — спрашивали встречные с котомками за плечами.
— Из городу, — мрачно отвечал великан.
— А не слыхал, милый человек, насчет работы?
— Никакой такой работы в городе нету… Задарма шесть недель прошлялся, а теперь вот домой бреду. Надо к пахоте готовиться… Дружно ударила весна-то, а земля не ждет. Напрасно идете в город.
— Да уж что бог даст, милый человек… Не от радости идем.
Все разговоры шли на один лад: о работе, о хлебе, о голодовке. По деревням жаловались.
— У соседей худо, у нас тошней того… Мужики разбрелись, а бабы с ребятами маются. Тоже через день едят. Ну, и отощали: идет другая баба по деревне и повалится — голову стало относить с голоду. Потом хворь прикинулась: животами больше маются. Охвостьем прежде свиней кормили, а теперь в хлеб мешают, да и охвостья не стало.
Этой весной Дмитрий Наркисович побывал в Шадринске. Город расположен был на Исети, в центре когда-то хлебородного Зауралья. Теперь и сюда протянулись загребущие руки банковских дельцов и предпринимателей капиталистической складки.
В номере гостиницы спалось плохо: пьяная компания по соседству буянила до утра. Серый день начался перезвоном колоколов. Монотонно раздавались их медные голоса, начиная с самого маленького колокола, кончая самым большим. Служили панихиду, отпевали несколько покойников зараз.
Дмитрий Наркисович увидал возле церкви старика в заплатанном нагольном тулупе. У старика было восковое лицо и горячие, совсем молодые глаза. Всей своей наружностью и складом речи он напоминал раскольничьего начетчика.
— Божие наказание за грехи наши, — сказал старик и набожно перекрестился. — Народ с голодухи глину ест, а мы чревоугодию предаемся. Вон Ушков поехал беса тешить. Люди в церковь, а он в ресторан.
Мимо пронеслась кошева с бубенцами. В ней сидел господин в лисьей шубе и бобровой шапке. Это был знаменитый Амплий Гаврилович Ушков. Отец его, демидовский крепостной Гаврила Ушков, строил всевозможные заводы, и про Амплия Ушкова говорили: «Ежели у него завелось пять кирпичей, так он фабрику строит». Даже на городской земле ухитрился он поставить винокуренный завод.
— Народ с голоду помирает, а он его водкой спаивает, — говорил старик. — Как только бог за грехи терпит. Истинно, последние веки живем.
Познакомившись с городскими делами, Дмитрий Наркисович увидал строгого старика в хлебном магазине. Над дверями висела большая вывеска. Почтенный старец оказался одним из крупнейших тузов города Шадринска — Мокеевым. Вместе с другими шадринскими купцами он придерживал хлеб, выжидая «подходящих» цен. Шла отвратительная спекуляция на голоде.
Здесь Дмитрию Наркисовичу рассказали о страшных шадринских пожарах, уничтожавших сотни домов. Во время одного из пожаров сгорел купец Вагин, известный тем, что убил из ревности жену и был оправдан судом.
Водочный король Поклевский спаивал всю округу. Деревня нищала, разорялась. Хлеб, основа мужицкого благополучия, шел на винокуренные заводы.
С чувством отвращения писатель покидал это разбойничье гнездо. Побывал он и в Долматове. Толстые стены Долматовского монастыря ограждали немалый капитал. Отцы-монахи лебеду не собирали. В монастырских закромах находилось достаточно полновесного пшеничного зерна. Глядя на эту монастырскую крепость, Мамин вспоминал кровавые дни «дубинщины», когда восставшие крестьяне крепко тряхнули святой обителью. Стены как будто еще хранили горячие укусы пуль, а из монастырских подземелий точно слышались стоны пытаемых.
6После каждой очередной поездки Дмитрий Наркисович возвращался в город освеженным и помолодевшим. Перед ним еще мелькали лески и перелески, в ушах еще звенело комариное пенье, и одежда пропитана была запахом дыма охотничьих костров. Он привозил полные карманы материала для работы. Оставалось только сесть за письменный стол с любимой трубкой в зубах.
Но жизнь врывалась и сюда, в тихий домик на Соборной улице.
На морозовской фабрике грянула забастовка восьми тысяч рабочих. Правительство выслало войска на подавление стачки. Сотни рабочих арестованы…
Скончался Михаил Викторович Малахов — молодой ученый-труженик… Скончался старик Чупин…
А в литературе началось какое-то оскудение. Рождалось новое поколение писателей — Минский, Дедлов, Варанцевич, Щеглов. Не об этом ли поколении пишет «Неделя», что
«оно не чувствует презрения и ненависти к обыденной человеческой жизни, не понимает и не признает обязанности человека быть непременно героем… Оно прониклось сознанием того, что все в жизни вытекает из одного источника — природы, все являет собою одну и ту же тайну бытия, все одинаково прекрасно для свободного художественного созерцания мира…»
Какая гнусность!
На собрании Уральского Общества любителей естествознания выступал с докладом о поездке на Новую Землю земляк-уралец Носилов. Третью зимовку провел он на Новой Земле среди полярной ночи и льдов…
Перед городской думой ставился вопрос в приобретении богатейшей по содержанию чупинской библиотеки. Дума отказала «за неимением средств»…
В местном театре шли последние спектакли. Антрепренер делал судорожные попытки расшевелить публику и ставил «Войну с тещей», «Балканскую невесту» с канканом и музыкой. Ничего не помогало!
Дядя Листар, то есть сам редактор Галин, писал в «Екатеринбургской неделе»:
«В свое время мы отмечали талантливое исполнение одних артистов и бесшабашную бездарность других, а теперь ради дней поста и всепрощения попросим, читатель, г-на Аполлона купно с г-жами Мельпоменой, Талией, Евтерпой, Клио и остальными их пятью сестрами отпустить великие драматические прегрешения многих бездарностей, лицедействовавших перед нами в продолжение целого полугодового сезона…»
